– Нина Ивановна, в этом сезоне состоялась премьера вашей первой режиссерской работы «Марина! Какое счастье!» по «Повести о Сонечке» и дневникам Марины Цветаевой. Выбор материала был не случаен? Как роди- лась «Марина»?

– Она пришла ко мне из юности. Моя старшая сестра любила Бродского, Цветаеву и многое из того, что не лежало в те годы на поверхности. Я была младше на 7 лет, и то, что ей нравилось, проникало в меня, хотя я ничего толком не понимала. В двадцать, прочитав поэму-мистерию «Шествие», я почувствовала любовь к Бродскому, позже то же самое произошло с Цветаевой, и возник этот воздух любви, атмосфера какая-то потрясающая. А потом я сыграла Марину и Сонечку Голлидэй на большой сцене Дома актера. И имела успех.

– Это был моноспектакль?

– Да. Я хотела перенести его в Ленконцерт, но Цветаеву, в те годы, могли читать на концертных площадках единицы, только народные артисты, и далеко не все стихи, а только те, в которых звучала тоска по Родине.

На прогон приходил молодой Лев Абрамович Додин и, посмотрев, неожиданно сказал: «Это об одиночестве». И как в воду глядел: после этого спектакля ко мне пришло какое-то глубокое вну- треннее одиночество, и я долго в этом состоянии находилась. Люди отдалялись от меня по каким- то тайным законам бытия, и в какой-то момент я испугалась Марины Ивановны, поняла, что этот груз не смогу больше нести. Как-то все это не просто оказалось…

– Но, все-таки, вы рискнули вновь встретиться с Цветаевой на подмостках.

– Ну, с любым человеком случаются перевертыши, сложно поддающиеся анализу, я действительно не подозревала, что когда-нибудь вернусь к ней. Но вот взяла, не задумываясь, хотя некоторые люди упрекнули меня в том, что я взяла этот материал.

– В каком смысле?

– В том, что мы – актеры – народ амбициозный, но не очень якобы умный, идем куда-то и только в пути осознаем, куда нас влечет неведомая сила. И как это я великую Цветаеву вдруг посмела «вы- вести» на сцену?! И где найти Марину, и Сонечку, и Завадского?! Но вот нашли, и сил у меня хватило, и всего остального. Вот только очень большая затрата внутреннего резерва у меня произошла. То, что я выхолостилась, – однозначно.

– Опустошение наступило?

– Да, вместо наполненности.

– Как у актрисы у вас такое бывало?

- Нет. И это странно. Не то чтобы я не знаю, что играть и как играть, но у меня возникла тишина, как после бури, такая пронзительная. И ты сидишь в этой тишине, слушаешь и не понимаешь, что с тобой происходит. Ты не можешь себя даже проанализировать: такого со мной никогда не было. Я всегда понимала себя, а тут – не могу. Видимо, идет какой-то процесс, и он должен найти выход.

– С актерами, в качестве режиссера, как работалось?

– С ними было хорошо работать, но они не справлялись, не тянули, не поднимали материал. Очень трудно двигать камни, качать воздух в чужих легких. С другой стороны, у них было сильное стремление что-то сделать. И в какой-то момент все ожило помимо меня! И между ними отношения возникли какие-то человеческо-персонажные, и они уже друг друга стали воспринимать как своих героев. Я – Завадский, а ты – Марина... меня это так умиляло, и глаза их живые восхищали, в этом есть некая прелесть, загадка, радость актерского бытия, существования актерского, когда они могут позволить себе жить эмоциями не только своими, но и своих героев. Это же такая роскошь, как будто тебе подарили самолет, и ты на нем можешь лететь куда захочешь. И когда это видишь, возникает чувство любви к людям, которые занимаются любимым делом, я такого раньше не проживала, это как переход из одного пространства в совершенно другое.

– Значит, надо следующий спектакль ставить.

– Как сказал герой Марчелло Мастроянни в фильме «Брак по-итальянски»: «Да желание-то у меня есть». Вот так и я, как этот уставший герой, себя чувствую.

– Есть какой-то драматург, который захватывает ваше воображение не меньше, чем Цветаева?

– Мне очень нравился и нравится Теннеси Уильямс. Играла я только в одном спектакле по его пьесе. Это была «Татуированная роза». Я не могу сказать, полностью ли сложилась эта роль, но я ее любила и чувствовала отклик зрителя.

– А с чем связано особое отношение к Уильямсу?

– У него высокая душа. Он близок к Цветаевой по высоте души, по масштабу гениальности. И он настолько музыкален, что речь героев его пьес звучит как музыка. В молодости я мечтала сыграть чуть ли не все роли в его пьесах. И мужские, и женские.

Когда театр «Комедианты» показывал на сцене Московского театра им. Маяковского спектакль

«Записные книжки Тригорина» – один из самых пронзительных спектаклей Михаила Левшина, на подмостки поднялся Виталий Вульф и сказал очень важные для меня слова: «Вы – редкая актриса, вы могли бы всего Уильямса сыграть».

Да, Уильямс – моя любовь, я его люблю не меньше, а, может, даже больше Чехова. Моя душа «вибрирует», когда я читаю его пьесы. С Чеховым такого нет, хотя кто мне Уильямс? (Улыбается.)

– А от Марлен Дитрих, которую вы играете в спектакле

«Марлен, рожденная для любви», ваша душа «вибрирует»?

– От Марлен, конечно. Первые два года я просто летала! И чувствовала, что воздух вокруг меня вибрирует и эта вибрация доходит до зрителя, да, да, я это чувствовала. Я была в состоянии полета.

– В рамках Лаборатории современной драматургии «Лиговка 44: ДА/НЕТ» вы сыграли Катю в эскизе спектакля по пьесе Натальи Ворожбит

«Саша, вынеси мусор», эта работа была вам интересна?

- Хорошая пьеса. В ней есть тема простых людей, которые всегда по-своему трогательно правы, как бы не были нелепы. Женщины хотят мира, а мужчины все время представляют, что надо идти куда-то воевать.

Не могу сказать, что это досконально выписано, но видно, что драматург – человек, который понимает какие-то вещи и глубоко чувствует их. Это интересно и у меня это вызывает уважение. Я восхищаюсь молодыми людьми, которые рано осознают, что жизнь трагична.

– И в классической, и в современной драматургии вы одинаково убедительны, есть какая-то специфика в вашей работе над ролями?

– В любом материале, я работаю «по школе». Что в меня заложили, то во мне и взошло. Хотя, когда училась, особо себя не утруждала, чтобы что-то специально заучивать или запоминать, – этого не было во- обще. Да и то, что говорил нам мастер, казалось чем-то оторванным от жизни, поэтическим, что ли, и я не могла этого усвоить. Но со временем оказалось, что все – от и до –

«застенографировалось». И я, как Штирлиц, все запомнила. (Улыбается.) И оно до сих пор постоянно в нужный момент проявляется, так случилось и в этот раз, когда я работала над постановкой «Марины».

Этот год был особенным в моей жизни и, говоря словами Марины Цветаевой: «И все во мне жило, но спало, и я спустилась на дно своего колодца, где всегда живо!»